Ниже интервью с великим танго-музыкантом и композитором Освальдо Фреседо. Атмосферное.
Текст перевел Дмитрий Баклашов, за что спасибо.
На видео кусочек аргентинского фильма 30-х, где можно увидеть живого Фреседо вполоборота, его оркестр и милонгу.
Спойлер: а маэстро любил котиков! 
***
Мы оказались в Мартинесе (окраина Буэнос-Айреса, побережье Ла Платы, прим. перев.). До нас доносится шум реки, находяшейся ниже по склону. Идёт дождь, как во времена великого потопа. Я собираюсь слушать Фреседо, но не его оркестр, а его самого. Он будет управлять только своим спокойным, уверенным голосом. Дом кажется слишком большим для двух людей, что живут здесь, он и Ненетт, его жена. Посреди парка переполнен дождем плавательный бассейн, в котором никого нет.
Просто ради того, чтобы начать с чего-то, я спрашиваю об «El espiante».
— El espiante! Хорошее танго, правда? Я сочинил его, когда мне было семнадцать, и я жил в La Paternal. Мой отец тогда снимал там загородный дом. Один из тех домов, в которых площадь лужайки и сада была больше чем всех комнат. Я занимался до полуночи, потому что был влюблен в музыку. И когда я оставался наедине со своим бандонеоном, я слышал свистки полицейских на их постах. Там была пара постов на перекрестках улицы Гармендиа, и еще один, далеко за углом в госпитале Торну. В тишине ночи я слышал «ту-ру-руу, ту-ру-руу, ту-ру-руу». Это был абсолютно узнаваемый звук полицейского свистка. Вот послушай, это записано в моём танго. Это был отличный хит, ты в курсе?
— Вы так естественно говорите мне, что вам было семнадцать, что теперь я спрашиваю — все ли было так просто, как вы говорите?
— Ну, думаю, так и было. Я написал ноты, отнес в издательство, и они одобрили их. Пойми, что мы говорим о 1914 или 1915 годах, когда не было радио, а игра на бандонеоне была престижной привилегией, к которой стремились мальчики любого района. Любой музыкант, который играл на бандонеоне, был своего рода мифом. Понимаешь, даже тот, кто носил твой бандонеон, достигал определенной известности и хвастался этим.
— Да, но ведь у всех было такое же желание играть, как и у вас, играть как вы?
— Верно, но моя мама была учителем игры на фортепиано. Она любила музыку, она заставляла нас слушать классику. Из-за бандонеона и игры по ночам я поссорился с отцом. Чтобы слушать великих людей того времени, таких как Хуан Маглио, Доминго Санта-Крус, Аугусто Берто, Тано Дженаро, я сбежал из дома и перестал появляться в магазине, где работал с отцом. Какое-то время я жил в маленькой комнате, которую мне одолжил Нело Козими. Он был первым актером аргентинского кино. Он работал маляром, чтобы заработать на жизнь. Нело белил дома, а я помогал ему. К тому времени я купил небольшой бандонеон на 50 кнопок. С ним я играл серенады и появлялся на некоторых молодежных вечеринках.
— В то время, помимо игры, вы продолжали сочинять. Кто учил вас?
— Я думаю, я был самоучкой. Когда я был ребенком, я понял, что у меня хороший слух, и все, что я слышал, оставалось во мне. Понимаешь, о чём я, да? К счастью, позднее мой отец понял это и купил мне профессиональный бандонеон. Я начал учиться у Карлоса Бесио. Днем он работал извозчиком на кладбище Чакарита, а по вечерам играл. Если вы пройдете рядом с железнодорожной станцией La Paternal, посмотрите на дом с двумя цементными чашами, обращенный к железнодорожным путям. Там мой отец открыл кафе, а я играл в нём, вместо того, чтобы слоняться до рассвета. И там мы образовали дуэт с пианистом Хосе Мартинесом, который сочинил «Canaro», «El cencerro» и многие другие танго.
— Несмотря на то, что вас называли «El pibe de La Paternal» (Пацан из Ла Патерналь), странно, что вы впоследствии стали руководителем оркестра для элегантных господ и изысканной аудитории.
— Я всегда делал то, что мне нравится. Это музыка чистой мелодии, полная нюансов, баланса между бандонеонами и скрипками. Несмотря на то, что я бандонеонист, я всегда заполнял сцену струнными. Бандонеон — несовершенный инструмент, и если их играет много, они как бы сбивают с толку звук. Я хочу сказать, что моя задача — впечатлить людей своей мелодией. Я хочу делать это от всего сердца, но деликатно, понимаешь ли. Кроме того, оркестр — это целый мир, в котором должно быть согласие. Первое, что я сделал, — убедил каждого музыканта, что он должен чувствовать, что играет. Конечно, для этого были необходимы самоотдача, преданность и время. Этого сейчас очень не хватает. Я репетирую с каждым инструментом отдельно. Сначала струнные, потом фортепиано, бандонеоны и виолончель. Я начинаю отмечать нюансы, тонкости в музыке, которую я хочу сыграть. Я никогда не тороплюсь собирать музыкантов вместе, пока каждый не знает и не понимает, что он должен делать. Когда приходит время воссоединения, они полностью готовы. При первом исполнении со всем оркестром каждый из участников может почувствовать и насладиться эффектами фортиссимо или пианиссимо. А тот, кто играет на скрипке, слышит, как он звучит в сопровождении фортепиано. И это хорошо. Вместо виртуозного пассажа, который был бы прекрасен для одного солиста, я предпочитаю, чтобы весь ансамбль производил впечатление, достигая душ слушателей.
— А что насчет великих виртуозов, которыми вы восхищались в свое время?
— Хуан Карлос Кобиан на фортепиано. Может быть, Минотто Ди Чикко. Хотя нет, он был отличным техником, идеальным, но бессердечным. Сейчас все спрашивают меня об Асторе Пьяццолле, и я знаю, что он величайший виртуоз-бандонеонист, которого я когда-либо видел. Но, естественно, он не делал бы то, что я делал с оркестром. Это мой способ внушения, мой способ убедить слух и душу.
— А здесь дома, вы еще играете?
— Нет, я уже давно перестал играть. Не играю на пианино. Я смотрю на свои инструменты — они уже запылились, но это меня не печалит. Мне только хочется опять стать молодым, чтобы снова создавать музыку.
— Я вижу фотографию цвета сепии, на которой вы находитесь рядом с небольшим самолетом. Расскажите мне про нее.
— Это было давно, в 1923 году. Это самолет SVAR, мощностью 240 лошадиных сил. Я купил его за 4500 песо. К тому времени я выиграл гонку в Ла-Плате и получил лицензию пилота. Когда я был молодым, я много странствовал. К тому времени я уже побывал в США с Энрике Дельфино и Тито Роккатальята. Звукозаписывающая компания RCA Victor наняла нас за 5000 долларов. Это было не слишком много, наш песо шёл два к одному к доллару. Там, в Филадельфии, у меня было несколько встреч с Гарделем и Альфредо Ле Пера. Что касается пластинок, которые я записал, была одна, на одной стороне которой было танго «Entrada libre» (Вход разрешён), а на другой — «Entrada prohibida» (Вход воспрещен).
— А та музыка, те заведения были другими? Проще, чем те, что появились позже?
— Нет, мы также играли, легато и стаккато. В старом кинотеатре, который назывался Сине Астор, там ещё позже был Астрос, в начале 30-х я выступал с филармоническим оркестром из 28 инструментов, с духовыми, такими как кларнет, гобой, трубы и тромбоны, а в другом оркестре я включал вибрафон и арфу.
— Как вы стали известны в салонах и посольствах?
— Я не знаю. Думаю, это было, когда я играл в Роял Пигаль. Позже там был Эль Табари. В те времена, если вы собирались туда на бал, вы должны были надеть смокинг или фрак. Там справляли все самые лучшие свадьбы в Буэнос-Айресе. Я стал известен, многие из посетителей потом стали звать меня выступить. Я играл в Паласио Эрразурис, когда приезжал принц Уэльский, когда губернатор Кантило принимал принца Умберто.
— Как я вижу, у вас много кошек.
— Да, каждая кошка, которая сюда приходит, здесь и остается. Они животные «ночи и одиночек». Но я не столь одинок. Я своего рода «ночной бездельник». Я привык поздно ложиться. Около трех часов утра я начинаю читать газету и засыпаю около шести. Я живу как бы наоборот, как в старые времена. Завтракаю в три часа дня и так снова и снова. Время уходит, и мы с ним, вместе с Ненетт.
Фреседо поправил волосы, откинулся на спинку кресла и смотрел, как идет дождь. Его друг, который сопровождал нас, подошёл к проигрывателю и гармоничная трогательная мелодия заполнила гостиную. Фреседо тихим голосом сказал мне: «Это «Десять заповедей». Я записал это с Даниэлем Риолобосом. Это религиозные и танго стихи. Послушай, как они звучат.» А потом он медленно ушел. Остались только меланхолическое настроение и шум дождя.
Опубликовано в газете Clarin, август 1976 г.